Меня охватило любопытство, и я максимально увеличил поступившее на телефон изображение. Я узнал место, потому что бывал там, когда путешествовал по Марокко: это был базар Эль-Хаддадин, куда стекаются торговцы скобяными изделиями и всевозможные мастеровые, в том числе кузнецы. Мне вспомнился лабиринт кое-как прикрытых от палящего солнца узких улочек, виляющих среди мастерских и прилавков, где умельцы без устали молотят по железякам, изготовляя лампы, фонари, ширмы и другие полезные штуковины.

В снопах искр можно было безошибочно различить троих: самого Натана Фаулза, пресловутую Матильду и годовалого ребенка в коляске.

На Матильде короткое жаккардовое платье, кожаная мотоциклетная куртка, босоножки на высоком каблуке. Ее рука лежит на плече у Фаулза. Ее лицо – сгусток нежности, энергии, концентрация света. Фаулз стоит на переднем плане, он в джинсах, голубой льняной рубашке и летной куртке. Загорелый, светлоглазый, он все еще хорош собой. Солнечные очки подняты на лоб, видно, что он заметил фотографа, и его взгляд означает примерно следующее: «Проваливай, не то тебе не поздоровится!» Он держится руками за ручку детской коляски. Я вглядываюсь в детское личико, и меня охватывает сильное волнение: ребенок напоминает меня самого, когда я был мал, светловолос, имел дырку между передними зубами и обожал круглые цветные очки от солнца. Фотограф, бесцеремонно вторгшийся в чужую жизнь, сумел кое-что ухватить: ощущение прочного согласия, мгновение счастливой беспечности, полного равновесия жизни.

* * *

На вилле «Южный Крест» стемнело. Меня внезапно охватило острое чувство одиночества, сумрак навеял грусть. Я встал, чтобы включить свет, без него нельзя было продолжать писать.

Вернувшись к рабочему столу, я снова вгляделся в фотографию. Я никогда не встречался с Натаном Фаулзом, но у меня было ощущение, что мы знакомы, потому что я читал и любил его книги, потому что теперь я жил в его доме. Весь свет сосредоточился на лице мальчугана, его улыбка слепила глаза. И я вдруг понял, что не работа, не книги стали для Фаулза спасением. Нет, зацепкой, удержавшей его на этом свете, послужила искра, высеченная взглядом сына. Она заставила его опомниться и начать жизнь с чистого листа.

Я поднял рюмку с виски и показал ее Фаулзу. Больше всего мне сейчас хотелось с ним чокнуться.

Видеть, что он счастлив, было для меня целительным бальзамом.

Этот вопрос обязательно звучит в тот или иной момент на моих встречах с читателями, книготорговцами и журналистами. Вообще-то он не так банален, как кажется. Роман «Тайная жизнь писателей» – вариант ответа на этот вопрос, иллюстрация загадочного процесса под названием «писательское творчество»: потенциальным источником вдохновения и материалом для воображения может послужить что угодно, но ничто не перекочевывает в роман в том виде, в каком было подсмотрено, пережито, узнано. Любая деталь реальности может, как в причудливом сне, деформироваться и стать ключевым элементом зарождающейся истории. Так эта деталь попадает в роман. Она правдива, но при этом вымышлена.

Например, фотоаппарат, при помощи которого Матильда, как она считает, разоблачила убийцу, возник благодаря сообщению в газетной колонке удивительных происшествий: на одном из пляжей Тайваня подобрали камеру Canon PowerShot, шесть лет добиравшуюся туда с Гавайев. На ней были только отпускные фотографии, камера же в романе оказалась куда опаснее…

Другой пример – «златокудрый ангел»: так названа вторая часть романа, и таким нежным именем назвал Владимир Набоков свою ненаглядную жену Веру в одном из бесчисленных писем к ней. О красоте этих писем, а также о потрясающей переписке Альбера Камю и актрисы Марии Казарес я думал, сочиняя переписку S. и Натана Фаулза.

Что до острова Бомон, то его я придумал, вдохновившись отчасти удивительным калифорнийским городком Атертон, отчасти куда более живописным островком Поркероль, а также воспоминаниями о своих путешествиях на острова Идра, Корсика, Скай. Названия тамошних заведений, построенные на игре слов («Флер-дю-Мальт», Bread Pit…) тоже подсмотрены в поездках.

Владелец книжного магазина Грегуар Одибер похож своим разочарованным отношением к будущности чтения на писателя Филиппа Рота.

Наконец, сам Натан Фаулз, за судьбой которого я внимательно слежу на этих страницах, позаимствовал свою потребность в одиночестве, решение отказаться от творчества, неприязненное отношение к прессе, угрюмость у Милана Кундеры, Джерома Сэлинджера, у того же Филипа Рота, у Элены Ферранте… Кстати, у меня впечатление, что Натан Фаулз существует на самом деле, и, подобно вымышленному Гийому Мюссо из эпилога, я был бы счастлив узнать, что он сумел вернуть вкус к жизни, удрав на край света.

КОНЕЦ